Он был рожден весом 600 грамм.
В тишине и недоумении, без криков и боли.
Он был рожден в миг, когда остановилось сердце женщины, породившей его.
Вдохнул терпкий больничный запах, закашлялся.
Он стоял на парапете возле церкви и смотрел прямо вверх на отдаленную светящуюся точку, издали напоминающую НЛО. Она больше не вернется в его жизнь, да ему и незачем грустить о ней. Все равно не поймет. Хотя раньше она как никто другой понимала его. Раньше...
И вот ты стоишь передо мной. Давно предавший себя. Шедший вопреки собственной природе. Вопреки собственным чувствам и жизни. И погубивший себя. Погубивший себя...
Я путешествую на давно забытых, покинутых, наверное, в юности задворках своего сознания. Еще немного, еще чуть-чуть, и эта страница покроется пеплом. Я улечу туда, где над землей тихо вьются стайкой комары, не успевшие ни разу в своей жизни присесть и впиться в живое тело. Можно назвать их чистыми и невинными. Кровососов.
В этом городе было мертвым все - грязные улицы, невзрачные дома,
ядовито-красочные магазины, серые люди... Даже собаки у мусорных баков
были не менее живы, чем сами баки и мусор в них.
Днем на город попадал мертвый свет солнца, изредка пробивающийся сквозь
плотную пелену серо-грязных облаков, а вечерами светили тусклым неживым
светом мертвые фонари, играя грубыми бликами на металле и сухих редких
деревьях, и мертвые парочки обсуждали дела своих мертвых сердец.
Он вышел из дома и скрылся в ночной темноте. Он не
боялся ее, но его пугала сила, с которой тьма притягивала его. А еще он
боялся, что однажды не вернется. Что растворится в этой темноте и с
восходом солнца исчезнет...
Дай, солнце, свет! Опали мои слепые глаза! Хотя это
и не заставит прозреть меня. Да и зачем..Ведь я должен жить в темноте.
Под землей..Копаться в ней, строить себе норы, подземные ходы. Я крот.
Я должен, но..а стоит ли? Кротов и без меня хватает, сами все построят.
А я не такой. Я не люблю темноту. Пусть я не вижу свет, но вижу
свечение.
О чем ты думаешь, красна девица? Не о молодце ли о своем прекрасном?
Брось сигарету в урну, и сними цепь минувших
дней с белоснежной шейки. Но отметины остаются. И не на груди
полураспустившейся, а под ней, на душе да на сердце. А ты и не знаешь.
Где находится она, душа-то? Под каблуком любви, в толстом кошельке
олигарха или руках бродяги, судорожно считающим свои копейки, стихах
обывателей или прокуренном баре? Где ж она, душа?
У тебя такое бывало, когда словно встаешь утром не с
той ноги? Открыты глаза, но сознание еще не проснулось, топаешь
шатающейся походкой пьяного в дрызь бегемота, громко стуча мозольными
пятками по холодному линолеуму, стертые и ободранные места которого как
правило сокрыты индийским ковром советского производства, за которым
тогда долго стояли в очередях люди, изо всех сил судорожно улыбающиеся
и, хоть получалась довольно болезненная гримаса, старались делать вид,
что все у них хорошо.